“Через сорок лет после рождения Американской Республики новая раса королей поднялась на американской земле. Они проросли повсюду, где привился институт рабства…С течением времени эти порфироносцы объединились один с другим, отвергнув величественные принципы родившей их нации, установили свое правление над большей частью сухопутной массы Соединенных Штатов, и, в конечном итоге, вдохновились идеей воцарения самих себя в качестве перманентных сюзеренов великой империи – будь то в границах Американского Союза или за его пределами. Для них эта принадлежность не имела значения, и была не более, чем вопросом целесообразности”.
В этих трех предложениях Нарборс переворачивает столетие историографии. Он трансформирует гражданскую войну в столкновение политических режимов (или, скорее, в конфликт внутри режима). Он позиционирует рабство как политический вопрос, и он превращает победу Севера в оправдание отцов-основателей, а не в некий романтический разворот в сторону более эгалитарного горизонта в прекрасном будущем. Он не позволяет войне за освобождение черных затмить куда более важную войну против олигархии. Он не позволяет паладинам кнутового феодализма вырядиться в одежды борцов за свободу торговли, свободу рынка и свободу всего.
Эта та книга, которую мог бы написать Джаффа, если бы старость его не одолела. Эта книга, которую могли бы написать треть членов Конгресса времен гражданской войны. Как терпеливо демонстрирует Наборс, республиканцы, выжившие в результате покушения олигархов на жизнь Республики, говорят нам, снова и снова, что они начали, вели и победили в войне против олигархии. Эти слова представляют нам обратную сторону того, что житель Чарльстона сказали Уильяму Говарду Расселу “рабовладельцы правят своими штатами еще более жестко, чем аристократия Англией. Одним классом правят как рабами, а другому “демонстрируют совершенно четкую демаркационную линию между белыми – патрициями и плебеями… короче говоря, комбинированная сила олигархии правит республикой”.
Это ни в коем случае не означает, что Наборс пытается отрицать отвратительные реалии того, что рабовладение находилось в самом центре олигархии. Паттерны, навязываемые рабовладением диктовали все характеристики аристократии, с массовой экономикой, позволявшей перераспределение труда по желанию владельца. Джеймс Мэдисон опасался того, что рабство окажется олигархической змеей в республиканском саду: ”в той пропорции, в которой рабство преобладает в государстве, каким бы ни демократическим оно было по виду, оно будет на деле аристократическим”. Отцы-основатели закончили надеждой на то, что рабство исчезнет само по себе, и не хотели ворошить змеиное гнездо. И оно бы исчезло – если бы не взрыв, подобный взрыву сверхновой звезды, спроса на хлопок на британских “темных, сатанинских фабриках” (как Уильям Блейк называл индустриальную революцию) и маниакальная легкость хлопкового волокноотделения, изобретенного в 1793 году, превращавшего жесткий коттон в чистые тюки хлопка. С этого момента рабство начало устойчивую переверсию южных штатов из республики в олигархию.
