В исламе процесс развивался совершенно иначе. Мухаммед не умер на кресте. Он был не только пророком, но и государственным деятелем, главой государства и основателем империи, и его последователи жили верой в манифестацию божественного одобрения успехами и победами. Ислам ассоциировался с властью с самого начала, с первых формативных лет пророка и его непосредственных преемников. Эту ассоциацию религии и власти , общины и политического тела, можно видеть уже в Коране и первых исламских текстах. Одно из последствий этого – в том, что ислам, в отличие от христианства не является сектором или сегментом жизни, регулирующим одни сферы, но исключенным из других. Он занят всей полнотой жизни, речь идет не об ограниченной, но тотальной юрисдикции. В подобном обществе сама идея разделения церкви и государства бессмысленна, поскольку двух этих образований, которые можно было бы разделить не существует. Церковь и государство, религиозная и политическая власть являются одним и тем же. В классическом арабском и других языках ислама нет корреспондирующих пар, обозначающих мирское и церковное, духовное и преходящее, светское и религиозное, потому что эти слова обозначают христианскую дихотомию, у которой нет эквивалентов в мире ислама. Только в наше время , и под христианским влиянием, эти концепции начали появляться , также как и слова их выражающие. Их значение все еще понимается недостаточно, и их релевантность по отношению к мусульманским институтам сомнительна.
Для мусульманина религия традиционно не только универсальна, но и центральна, в том смысле, что она представляет собой необходимый базис и фокус идентичности и лояльности. Иракский мусульманин будет чувствовать себя ближе к не-иракскому мусульманину, нежели чем к иракскому не-мусульмнаину. Мусульмане из разных стран, говорящие на разных языках, обладают той же общей исторической памятью о священном прошлом, тем же осознанием корпоративной идентичности, тем же чувством общей ситуации и судьбы. В отличие от Запада с его нациями и государствами, формирующими исторический базис идентичности, для этой религиозно-политической общности импортированные идеи этнической и территориальной национальности остаются, также как и секуляризм, чуждыми и не полностью ассимилированными. На это различие в споре с пропагандистами патриотизма нового стиля очень четко указал оттоманский великий визирь: “отечество мусульманина там, где господствует священный исламский закон”. И это было в 1917 году.
В 18-м веке, под влиянием австрийских и российских побед против Турции и британских успехов в Индии, мусульмане начали осознавать, что они более не являются доминирующей группой в мире. Напротив, самому сердцу ислама угрожала с двух концов экспансионистская Европа. Единственной реальной реакцией на этот процесс стали реформистские религиозные движения – ваххабизм в Аравии и орден Накшбанди, распространившийся из Индии на другие мусульманские страны. В начал 19-го века, когда три ведущие европейские державы, правившие мусульманами – Британия, Россия и Франция наступали в Северной Африке, Индии и Средней Азии, наиболее значительными элементами сопротивления снова стали религиозные движения – индийские ваххабиты Сайялда Ахмада Брелви (1826-1831), борьба Абд эль-Кадира в Алжире и Северной Африке с 1832 по 1847 и упрямое сопротивление Шамиля русским в Дагестане и на Северном Кавказе с 1830 по 1859. Все они были сокрушены, но наложили серьезный отпечаток на последующую историю.
