Через полтора века Оруэлл писал о “ментальной грубости” революционеров, “вообразивших, что можно все исправить, изменив форму общества”. Он мог бы добавить, что во всем этом революционно-деспотическом настрое есть нечто инфантильно-детское, основанное на упрощенном подходе: “Если бы я был король”, как будто достаточно людей с благими намерениями у власти, чтобы все решить простым декретом. Реми де Гурмон определил все эксцессы французских революционеров “были не более, чем гневом разочарованного ребенка”.
Я заметил, что старшеклассники, пропитанные революционным духом и идеями Революции могут с большей легкостью преследовать главную цель (более, чем те, кто находятся на более высокой ступени образования), а именно: как добиться равенства? Ответ прост: принуждение. Кто должен осуществить это принуждение, и как принуждающий останется “равным” по сравнению с остальными?…И даже начальная стадия преданности Идее должна демонстрировать наилучшие намерения: для большинства людей компонент ненависти к тем, кто обозначен в качестве угнетателей – мотив не менее сильный, чем симпатия к угнетенным. Множество людей по всему миру думало и думает в терминах социальной революции, приговора против богатых и сильных мира сего, за которой последует “освобождение” – еще один скользкий термин общего характера.
“Революция” на протяжении долгого периода времени была мощной мантрой. В своих воспоминаниях Надежда Мандельштам, вдова убитого сталинистами великого поэта писала, что поколение русских интеллектуалов было уничтожено этим словом, но ни один из них не смог от него отказаться – и тем самым противостоять диктатуре. Так большевики, несомненно, совершили “революцию” – революцию которой невозможно было сопротивляться.
Reflections on a Ravaged Century
by Robert Conquest
