Я коснусь этих проблем с помощью интерпретивной социологии. Как сказал Макс Вебер, социология – интерпетивное начинание, поскольку она предлагает причинные объяснения только до той степени, до которой подобные анализы одновременно адекватны на уровне значения. И потому, дабы сделать вклад в объяснение причин примата политики и идеологии в нацистской Германии, я фокусировался на мотивах, значениях, намерениях и символизме – так, как они отражены в идеальном взгляде на мир, который я называю реакционным модернизмом. В последнее десятилетие произошел раскол между аналитиками политики и аналитиками смыслов и намерений. С одной стороны, воинствующие структуралисты говорят нам, что намерения человека мало что значат в большой картине происходящего, определяемой классами, государствами и международной системой. С другой стороны, не менее воинственные феноменологи покинули поле исторического и политического анализа. Этот раскол находит свое выражение в лингвистическом варварстве: “макро-социология” против “микро-социологии”. Приверженцы последней кажутся менее агрессивными, и идея о том, что следует учитывать то, что люди реально думают снова становится респектабельной. Это не имеет никакого отношения к утверждениям о том, что с представителями социальных наук случилось размягчение мозгов. Скорее, это связано с веберовким аргументом о том, что объяснение социальных и политических событий требует тщательного изучения намерений и интенциональности и смыслов участников в конкретном социальном и историческом контексте.
Интерпретаторы национал-социализма поставили в центр дискуссий о нацистской идеологии политический и культурный мятеж против современности. Джордж Лукас называл Германию “классической нацией иррациональности”. Теория “запоздавшей нации” Гельмута Плесснера, изучение “volkisch ideology” Джоржем Моссом, работы Карла Маннгейма о “консервативной мысли” и анализ “политики культурного отчаяния” Фрицем Штерном – все подчеркивают связь между правой идеологией и протестом против Просвещения, современной науки, либерализма, рынка, марксизма и евреев. Талькот Парсонс утверждал: “По крайней мере один из наиболее важных элементов национал социалистического движения – это мобилизация чрезвычайно укоренившихся романтических тенденций германского общества на службу агрессивного политического движения, инкорпорация этих чувств в фундаменталистский мятеж против всей тенденции рационализации западного мира”. Генри Тюрнер не так давно подвел итог всем этим теориям модернизации: “Национал-социализм был продуктом кризиса модернизации. Идеологически он выступал за утопический анти-модернизм, экстремальный бунт против современного индустриального мира и за попытку вернуть отдаленное мифологизированное прошлое”.
Германский путь в современность предопределил интенсивность анти-модернистского мятежа. По сравнению с Англией и Францией, индустриализация была поздней, стремительной и повсеместной. Еще более важно – она не сопровождалась буржуазной революцией. Буржуазия, политический либерализм и Просвещение были слабы. В то время как во Франции и Англии концепция государства ассоциировалась с демократией и равенством, в Германии она осталась не либеральной и авторитарной. Ральф Дарендор заметил: “Взрывной потенциал социального развития Германии заключается во встрече и комбинации стремительной индустриализации и унаследованных структурах династического государства Пруссия, встрече, которая оставляла мало места для политического и экономического либерализма”. Германский национализм был, большей частью, движением выражавшим тоску по простой, доиндустриальной жизни. Народ необходимо было защитить от разлагающего влияния западной цивилизации.
