С конца 20-го века, богатая традиция французской мысли стала все большеи больше деформироваться. Налицо многочисленные симптомы кризиса – начиная с широко распространившегося мнения о закате французской художественной и интеллектуальной креативности. В 2007 году Time вышел под обложкой “Смерь французской культуры” с жестоким выводом: “Все эти мощные дубы в лесу французской культуры падают – но звук падения едва ли слышен в остальном мире”. Даже философские идеи противостояния тирании и пропаганды революционного изменения, бывшие визитной карточкой французского мышления начиная с эпохи Просвещения, утратили универсальный резонанс. Очень показательно, что ни крах коммунизма в советском блоке, ни Арабская Весна не видели интеллектуального вдохновения во французском мышлении. Европейский проект, дитя таких французских деятелей, как Жан Монне, точно также завяз в болоте. Европейцы все более скептичны по отношению к европейским институтам, представляющимися им слишком удаленными от их жизни и слишком технократичными, не думающими о демократическом и патриотическом наследии континента.
Зеркальным отражением этого отката является превалирующее настроение пессимизма, охватившее французскую нацию. В опросах общественного мнения французы мрачны относительно своих перспектив в качестве нации. Французское мышление теперь направлено преимущественно внутрь – и этот кризис проявляет себя в подъеме ксенофобского Национального Фронта. Фронт превратился наиболее динамичную политическую силу современной Франции, что порождает уныние среди ее интеллектуальных элит. Совершенно не случайно, что бестселлерами последнего времени стали памфлеты Алена Финкельштейна L’Identité malheureuse и Le suicide français Эрика Земмура, также как и новейшая антиутопия Soumission Мишеля Уэлльбека, повествующая об избрании во Франции исламистского президента.
Яркий пример этого кризиса – дискуссия об интеграции пост-колониальных меньшинств из Магриба – одна из горящих проблем современной французской политики. Ее корни – в универсалистской модели французского гражданства, и глубоко укоренившейся уверенности в том, что французская цивилизация принесла человечеству неисчислимые блага. Из-за веры в это и освободительного характера собственной культуры, французские прогрессисты постоянно продвигали политику ассимиляции населения колоний, игнорируя расизм и социальное неравенство, порождаемое создаваемой ими империей. Некритичная вера в превосходство французской цивилизационной миссии была наиболее наглядно продемонстрирована в ходе алжирской войны. Тогдашний глава французского правительства, Ги Молле отверг любые манифестации алжирского национализма как “реакционные ” и “обскурантистские”.
Это колониальное наследие все еще бросает длинную тень на то, как Франция воспринимает и как относится к представителям меньшинств, специфически, к людям Магриба. Из-за отрицания “коммунитарных” групповых идентичностей по американскому или британскому шаблону, у французов нет никаких возможностей даже определить эти меньшинства (единственным подходящим словом является слэнговое beur) – за исключением как по стране их происхождения. Хуже того, эти меньшинства постоянно демонизируются в консервативной прессе и крайне-правыми экстремистами. Задача очернения облегчается типично абстрактным и бинарным набором терминов, в которых ведется дискуссия об интеграции меньшинств. Поэтому принцип laïcité (секуляризм) применяется не для защиты религиозных свобод меньшинств Магриба, но для того, чтобы поставить под вопрос их принадлежность к французскому обществу.
