Желающим повлиять на арабский мир средствами публичной дипломатии и СМИ следует помнить о предупреждении Лоуренса Фридмана: “Мнения формируются не столько благодаря получаемой информации, сколько конструкцией, посредством которой информация интерпретируется и понимается”. До того, как суннитский мир вновь не займется философией, трудно себе представить, через какие “конструкции” он может получить положительное впечатление о важности прав человека.
В существующей форме ислама единственным путем оспорить авторитет существующей власти является претензия на более аутентичное понимание исламского писания, на которой и основан миропорядок. Религиозные революционеры, у которых нет никакого иного орудия для достижения цели, кроме их религии, как правило, сводят все диспуты к сектантскому насилию. Какие другие ресурсы есть в их распоряжении? Только разум может быть несектантским. Однако, с момента торжества господства силы – а именно это означает примат воли, насилие остается единственным открытым путем. И как мы увидим позднее, подобная диспозиция лишь усиливается благодаря усвоению западных тоталитарных идеологий арабскими государствами в двадцатом веке.
Марокканская интеллектуалка Фатима Мернисси объяснила, как функционирует этот синдром: “С того момента, как всякая интеллектуальная оппозиция подавлена, только политический мятеж и терроризм имеют шанс на успех – и так продолжается и по сей день. Только подрывное насилие может конкурировать с насилием халифа. Этот паттерн, проявляющийся на протяжении всей мусульманской истории, объясняет современные реалии, в которых только религиозный вызов, проповедующий насилие в качестве своего языка может рассчитывать на некую весомую политическую роль…С момента подавления мутазилитов и далее, только мятеж фанатиков мог быть формой вызова, выживающей в обрубленном теле ислама”.
Джордж Хурани дает подобную, но еще более богатую картину динамики насилия в исламском мире: “Этический волюнтаризм твердо и навсегда передал решение всех этических вопросов в руки экспертов по шариату. Этим предполагалось ответить на любой вопрос практической жизни. Эти эксперты – улама, профессиональные исламские ученые, в состав которых входит персонал мадрассе, имамы мечетей, кади (религиозные судьи), муфтии и теоретические юристы. Частным лицам не рекомендовалось ни этим классом, ни авторитарными султанами предлагать реформы или организовать светские группы – профессиональные союзы, благотворительные ассоциации, и , в особенности, политические партии. Таким образом мирное изменение общество инициировалось сверху, главами государств, которые большую часть времени считали существующее положение вещей удовлетворительным. Возможным путем изменений были только революционные движения. Но единственной достаточно мощной силой, способной организовать подобные движения были религиозные лидеры, претендовавшие на то, что они – Махди, и обещавшие начало Золотого Века”.
Какими бы серьезными, даже умопомрачительными, кажутся подобные препятствия для демократического развития, их можно преодолеть, что продемонстрировано в других частях мира – таких, как Турция и Индонезия. Есть и бесстрашные реформисты, вроде ливийского ученого Мухаммеда Абдель-Муталлеба аль-Хуна, который нашел в себе смелость заявить: “Если мы должны выбирать между правами человека и шариатом, мы должны предпочесть права человека”. Но нужно и помнить о предупреждении Ричарда Булльета из Колумбийского Университета: “Поиск путей скрещивания традиционной протекционистской роли ислама с современными демократическими и экономическими институтами – вызов, на который пока никто не смог ответить”.
По материалам: Robert Reilly. The Closing of the Muslim Mind How Intellectual Suicide Created the Modern Islamist Crisis. 2010
Как закрылся мусульманский разум. Очерки истории интеллектуального суицида I
Как закрылся мусульманский разум. Очерки истории интеллектуального суицида II
Как закрылся мусульманский разум. Очерки истории интеллектуального суицида III
Как закрылся мусульманский разум. Очерки истории интеллектуального суицида IV
