Эта версия происхождения ислама мало кому знакома. Она также совершенно не исторична в ее смешении библейской этнографии и откровенно неверна в роли, приписываемой еврейским беженцам из Эдесса. Такая роль, не говоря о ее географической невозможности, невозможна хронологически: описанное означает, что государство Мухаммеда не могло быть основано ранее 628 года, в то время как у нас есть доказательства 643 года, согласно которым арабы начинали для отсчета своей эры 622. Оккупированная персами Палестина представляется куда более вероятным пунктом отсчета для еврейских беженцев, нежели Эдесса. Это, тем не менее, не обязательно опровергает картину структуры еврейско-арабских отношений, в период, предшествовавший завоеванию, нарисованную Себеосом, и аутентичность его доклада подтверждается в совершенно неожиданном месте. В отличие от традиционного исламского рассказа об отношениях между Мухаммедом и еврейскими племенами Медины, евреи появляются в документе, известном, как “конституция Медины” в качестве составной части общины (умма) с правоверными – несмотря на то, что они сохраняют свою религию, и рассеяны среди нескольких арабских племен. Поскольку документ является демонстративно аномальным и архаичным элементом исламской традиции, он согласуется в этих аспектах с рассказом Себеоса – и это чрезвычайно важно для понимания происхождения ислама. Себеоса, таким образом, можно принять в качестве источника, предоставляющего базовый, рамочный нарратив о близости еврейско-арабских отношений в этот период.
То, что рассказывает Себеос, представляет, само по себе, большой доктринальный интерес. Во-первых, он демонстрирует палестинскую направленность движения, и эта особенность однозначно относится к мессианскому сценарию, и независимо подтверждается в яковитской традиции. Это, конечно же, противоречит исламской традиции, настаивающей на том, что уже в период вторжения религиозным метрополисом захватчиков скорее была Мекка, нежели Иерусалим. Специфически, представление движения в качестве ирредентизма, борющегося за восстановление гарантированного Господом врожденного права на Землю Обетованную указывает на мессианское сборище беженцев. Точно также экзодус в пустыню, которым начинается история может рассматриваться в качестве улучшения уже укоренившейся и хорошо известной мессианской фантазии. В то же время, роль пустыни, вкупе с топонимическим воспоминанием о первичном Израилитском завоевании земли, и утверждение о том, что пророк был хорошо знаком с историей Моисея – сильное указание на раввинские параллели между Моисевым и мессианским искуплением. Ударение, таким образом, делается, скорее на традицию Моисея, нежели Давида. Так Себеос, не говоря напрямую о мессианской теме, помогает в предоставлении доктринального контекста, и в нем та оказывается в своей стихии.
