14 февраля 1989 года, в день Святого Валентина, за сутки до полного вывода советских войск из Афганистана и за четыре месяца до своей смерти, верховный духовный лидер Ирана, аятолла Хомейни, издал свою наиболее бесславную фатву, или смертный приговор. Чтобы сделать его исполнение еще более привлекательным, Хомейни предложил вознаграждение в размере 5,2 миллионов долларов за голову романиста Салмана Рушди. Примерно через неделю Рушди совершил поступок, о котором он позднее жалел – извинился за оскорбление ислама. После этого, его итальянские и норвежский переводчики в результате атак разьяренных мусульман получили тяжелые ножевые ранения. Его японский переводчик Хитоши Игараши был убит в 1991 году. Нынешнее иранское правительство не поддерживает фатву, но до сего дня иранский благотворительный фонд предлагает за Рушди награду в размере 2,8 миллиона долларов.
Смертным грехом Рушди стал его четвертый роман, Сатанинские Стихи. Хомейни хвастался, что никогда не читал роман, но он попал в сферу его зрения сразу после публикации в 1988. В первый год жизни романа в исламском мире назревала буря. По всему миру проходили мощные демонстрации протеста, в которых участвовали толпы возмущенных описанием пророка Мухаммеда правоверных. Так, например в Исламабаде 18 февраля 1989 в ходе мятежей против книги были убиты пять человек. В странах с большим мусульманским населением, в том числе, Индии, книга была запрещена. В Англии книгу публично жгли на демонстрациях мусульман. Фатва угрожала не только самому Рушди, но и всем, кто хоть как-нибудь был связан с книгой – например лондонскому издательству Viking Books, где она была выпущена. Призыв Хомейни убить британского гражданина индийского происхождения привел к разрыву отношений между Великобританией и Ираном.
Фатва Хомейни радикальным образом изменила мир к худшему – в особенности для писателей, интеллектуалов и артистов. Он привела к значительным вспышкам насилия и изменила отношения Запада со многими мусульманскими странами. Возможно хуже всего, Дело Рушди породило серию фатв-имитаций, изданных малоизвестными, но радикальными имамами и джихадистскими эмирами на Ближнем Востоке, в Азии и Африке. Тон культурных дебатов с мусульманскими нациями был изменен навсегда. Хомейни, вполне намеренно, инициировал новый тип исламской идентичности, становление которого сопровождало рождение нового мира после окончания холодной войны.
Экстраординарная фатва против Рушди, который с тех пор называл Хомейни не иначе, как “несмешной Валентин” появилось в худший из периодов истории Алжира. Алжирский эксперимент с демократическими реформами началась в год выхода романа – в 1988. Из-за того, что фатва Хомейни представляла собой беспрецедентный отрыв от исламской традиции (и шиитской, и суннитской), она создала эффект культурной волны, вышедшей далеко за пределы Англии и Ирана, и распространилась на большинство суннитских стран, в том числе и Алжир, а позднее и на Ирак. Необходимо иметь ввиду, что как бы ни ярко смотрелась фатва Хомейни, она демонстрирует сдвиг и отклонение от традиционного исламского права. Как заметил один из наиболее известных исследователей джихада, Жиль Кеппель, фатва такого рода (о казни кого-то, обвиненного в “богохульстве”) может быть издана и осуществлена только против мусульманина и только в пределах царствования мусульманского принца.
Приказ об убийстве персоны, жившей под юрисдикцией христианского суверена, в месте, где шариат не применяется, находится полностью за рамками традиционной исламской юриспруденции и знаменует собой безмерный отрыв, даже для радикальных фундаменталистов, от Корана и других основных исламских текстов.
Как шоумен, Хомейни точно знал, что он делает. Кеппель говорит: “Одним ударом аятолла подмял под свою юрисдикцию весь мир”. Фатва затмила вывод советских войск из Афганистана, и аятолла оказался в центре всеобщего внимания. Более того, присвоив негативный публичный резонанс вокруг Дела Рушди, Хомейни придал ему “политическое измерение, которое раньше в нем отсутствовало”. Смелый ход Хомейни не только открыл эпоху политики новой идентичности, которая подчеркивает пропасть между исламистами и ценностями Запада, но и позволил ему “перешагнуть традиционные границы в самом исламе”.
